Але, Оклахома? Да, Оклахома. А Евтушенко дома? Нет, не дома. Евтушенко умер. И строчки из так любимой им песни Вероники Долиной придется поменять. И о том, что поэт в России меньше, чем поэт – уже не скажешь. И некролог написать трудно. Он прожил такую длинную жизнь, что отсмотреть ее от точки до точки не получается. И аппроксимировать в удобные формулы тоже не выходит. Евтушенко давно пережил свою поэтическую славу. Как-то один редактор показывал мне книгу с дарственной надписью "Защитнику поэзии, NN от вселенской пошлости Евг.Евтушенко".
Неудачно соединенные "вселенская пошлость" и фамилия дала повод для шуток. Уместных ли, неуместных. Пока он жил в шестидесятые, было принято восхищаться им. В двухтысячные – посмеиваться. Над безвкусными рубахами, над стихами, над самопиаром, над жизнью. Слишком длинной для поэта. "Как страшно жить так долго, чтобы начать умирать по частям", – жестоко пошутил еще один его коллега, когда несколько лет назад Евтушенко отрезали ногу.
Я впервые увидела его лет двадцать назад по телевизору. Праздновали юбилей. Был большой концерт. Помню, меня удивили две вещи. Как у такого дедушки может быть такой маленький сын, почти мой ровесник. И – как здорово старенький дедушка читает стихотворение "Мы карликовые березы". Это был удивительный перформанс во время которого Евтушенко сам скрючивался, заваливался набок, изображая березу и раскатисто провозглашал "прижатость есть вид непокорства".
В библиотеке я взяла его книгу и меня удивило другое. Стихотворение с эпиграфом, рассказывающим, что в Сибири есть такой обычай: перед свадьбой жена моет ноги мужу и потом пьет эту воду.
"Он все врет. Не было такого обычая. И станции Зима тоже нет. И вообще, Евтушенко- врун. Но у него хорошая память", – сказала учительница, когда я принесла ей книгу, чтобы поделиться.
Уже став журналистом, я слышала от него много невероятных историй. Его любимые – про дружбу с Сальвадором Дали, что-то там про муравьеда, в присутствии которого Дали грозился что-то ли сжечь на Красной Площади. А еще – о танкисте, погибшем в Чехословакии с книгой "Шоссе энтузиастов" в нагрудном кармане. Пуля пробила книгу насквозь, пробила шоссе к сердцу солдата.
С жаром и энтузиазмом он умел пересказывать в сто миллионный раз, как в первый. Монтировал речи и выступления из этих историй, шинкуя их кусочками покрупнее или помельче. Из-за этой механистичности интервью звучали зачастую не очень искренне. Но его невероятная энергия, бьющая во время разговора, удивляла и производила больше впечатления, чем фантастические знакомства с Дали, с Нерудо, с Пастернаком.
Впервые вживую я увидела его в Челябинске. Он выступал в Театре оперы и балета имени Наума Орлова. Читал стихи. Говорил, про сахаровскую конвергенцию, про то, что Пугачева – великая женщина. Три часа подписывал книги огромной куче людей и не уставал. Каждой подошедшей бабке-поклоннице без тени раздражения дарил себя. Расспрашивал о семье, охотно отвечал на вопросы. "А почему ты пришла, девочка, ты, может быть, пишешь стихи?" "Да, пишу", – сказала я. "Прочитай", – попросил Евтушенко. А потом – написал в книге свой переделкинский адрес. "Пришли мне свою подборку. Я отвечу обязательно, но пройдет много времени. У меня много писем".
Он чем-то напоминал Майкла Джексона. Этой невероятной любовью к поклонникам и журналистам, которыми он не пренебрегал, а любил и ценил так, как мало кто УМЕЛ. Второй раз я увидела его вживую в Москве, В «Библио-Глобусе» на презентация поэмы "Дора Франко". Огромного роста, невероятно худой, шатаясь и тяжело шаркая гигантскими кроссовками, похожими на боты водолаза, он еле-еле дошел до стола, за которым должен был вести вечер. И преобразился, будто его включили. Серые глаза – засветились. Голос окреп. Руки, не выдерживающие тяжести перстней (огромного желтого перстня), перестали дрожать. Бодро и без устали он прочел длиннющую поэму – как свои "карликовые березы" много лет назад.
Вспомнились строки из Гашека. "Умер Мачек, умер. На столе бедняжка. Вы ему сыграйте, а он еще попляшет".
В случае с Евтушенко – нужно было не играть, а собрать аудиторию.
Как и на челябинском вечере, он снова отвечал на вопросы каждому. Даже нелепой старухе с красными губами в синем платке, которая спросила какую-то ерунду и все зашикали на нее.Наверное, это внимание и непренебрежение ко всем и ко всему – было в нем самым удивительным и самым ценным. Пусть даже это входило в часть каждодневных хлопот по поддержанию мифа о самом себе.
В перерывах между этими двум встречами мы много общались, но по телефону. Але, Переделкино? Але, Оклахома? А Евтушенко дома? Он никогда не отказывал в комментариях. Охотно рассказывал обо всех, с кем его сводила судьба, но ни о ком не злословил. Был невероятно продвинут во многих вопросах. Следил за гаджетами и молодой поэзией, хотя не любил ни первое, ни второе. Однажды в наушниках, так трогательно смотрящихся на пожилых людях, вышел по скайпу, чтобы пообщаться с поэтами.
Помню, по телефону он жаловался на то, что забор перед его музеем в Переделкино сломался, а чинить приходится на свои деньги. Переживал за судьбу картин и даров, собранных в галерее. В последний раз мы общались летом. Он защищал музей Окуджавы от присоединения и вдову Окуджавы Ольгу Арцимович, на которую полилось тогда много разных стоков.
За свою длинную жизнь он помог тысячам. Евтушенко часто просили о помощи. Не пренебрегающий никем, он старался не отказывать никому.
Помог и мне, хотя сам того не знал. Давным-давно Евтушенко вел в Огоньке рубрику, посвященную забытым поэтам. Перебирая у бабушки подборку журналов – я читала его колонки, написанные задолго до моего рождения. Мне нравились стихи, которые он выбирал. Благодаря ему, открыла и узнала юродивую поэтессу Ксению Некрасову. Женщина с судьбой Акакия Башмачкина, умершая от разрыва сердца, когда ее в очередной раз не приняли в Союз Писателей. Она прошла в его жизни мельком. Он мог бы забыть, но не забыл. И для публикации лучшие стихи. Много лет спустя я писала диссертацию по Некрасовой.Широкий человек. Может быть, слишком.
Удивляюсь, как точно и с каким подтекстом подбирает жизнь последние декорации. Великие актеры уходят на сцене. Великие летчики – направляют самолет к звездам. Он дал последнее интервью Соломону Волкову. Подытожил, нарезал, собрал и еще раз вспомнил все свои любимые истории. И умер.
Первое апреля – день, когда все врут и не верят. Это такое бессмертие по-евтушенковски. Умереть 1 апреля – это шутка. И обещанный ответ на письмо, написанное половину мой жизни назад, я все жду. Я помню, должно пройти много времени. К нему приходит много писем.
